Речь Татьяны Яковлевны Елизаренковой
на конференции, посвящённой 110-летию со дня рождения
Бориса Леонидовича Смирнова

         Бориса Леонидовича Смирнова я, к сожалению, непосредственно не знала. Но так сложилось, что я оказалась свидетельницей каких-то событий, его непосредственно касающихся. Должна сказать, что для индологов моего поколения Борис Леонидович Смирнов был просто учёным. Никто из нас не знал о его другой духовной деятельности. Мы не знали, что он был Учителем.

         Просто сенсацией оказался выход его перевода, прежде всего перевода Бхагавадгиты, потом других частей, философских прежде всего частей, Махабхараты. И возникла масса вопросов. Как это может быть? Что непрофессионал, известный медик, который живёт где-то Бог знает где, далеко от индологической среды Москвы и Ленинграда, что он может издавать такие переводы? Это было непонятно. Потом, если посмотреть, если вчитаться в перевод Бхагавадгиты, то видно, как много за этим стоит. Известно, что Бхагавадгита это совершенно особый текст, сколько переводчиков столько интерпретаций, причём, что удивительно, каждая интерпретация имеет объективные данные в тексте Бхагавадгиты. Это текст в высшей степени многослойный. Перевод Бхагавадгиты Бориса Леонидовича даёт знать о личности автора, о том что человек необычный, о том что человек высокой духовной жизни, о том что у него своё видение. С этим связаны и некоторые формальные особенности перевода. Ну вот скажем что Брахма, то, что санскритское слово, когда ударение на первом слоге, что в русском переводе это передаётся как существительное среднего рода Брахмо. Целый ряд новообразований, которые очень хорошо передают дух санскритских слов, и многое другое.

         Борис Леонидович прислал перевод Бхагавадгиты моему мужу, муж ответил с благодарностью. С этого началась переписка нашей семьи с Борисом Леонидовичем Смирновым. А дальше события развивались так: в 57-ом году в Москву вернулся Юрий Николаевич Рерих (тут уже об этом говорили), на которого переводы Бориса Леонидовича произвели глубокое впечатление, и который поставил вопрос, а почему да только в далёком Ашхабаде издаются эти замечательные переводы, а не издать ли нам их в Москве, в нашем Восточном издательстве? Юрий Николаевич Рерих мог многое. Достаточно сказать, что в то время, когда он вернулся, ему дали заведовать сектор Религии и культура Индии, что было неслыханно. Это было личное благоволение к нему Никиты Сергеевича Хрущёва. Но тут оказалось, что не всё он может, Юрий Николаевич. Он пошёл в издательство, он обратился к администрации института. Реакция была какой-то смутной. Говорили о странном стиле перевода. Но дело было не в странном стиле, дело было в ощущении того, что переводчик совершенно особый, что переводчик тот, кто не вписывается в систему того времени. И начались препятствия. Юрий Николаевич продолжал настаивать, и тогда администрация института предложила: «Давайте организуем комиссию, которая проверит доброкачественность перевода». Комиссию должен был возглавить сам Юрий Николаевич, а членами комиссии были тогда молодые начинающие сотрудники Волкова, Пятигорский, Сенека и я. У нас не было опыта и достаточной начитанности в текстах, и философом из нас был только Пятигорский. Я была чистым лингвистом, лингвистом компаративистом, в то время. У нас не было достаточно данных, чтобы судить самостоятельно. Фактически мы проверяли этот перевод под руководством Юрия Николаевича Рериха. Страницу за страницей.

         Затем наступил день, когда работа комиссии была закончена. И тут вдруг Юрий Николаевич вызвал меня и сказал мне: «Татьяна Яковлевна, пойдите пожалуйста к заместителю директора издательства». Я похолодела. Я была начинающим младшим научным сотрудником, у меня была опубликована одна рецензия в это время. И я боялась. Ну как это я пойду к заместителю директора издательства?

         «Значит, вы пойдёте к заместителю директора Восточного издательства и скажите, что вас прислал Рерих. Вы скажете, что комиссия под руководством Рериха провела работу, и что комиссия пришла к положительным результатам. Перевод добросовестный, перевод глубокий, мы тщательно его проверили, перевод очень высокого качества, и он заслуживает публикации в Москве в издательстве Восточной литературы». Я стояла растерянная и думала, ну как я попаду к этому заместителю директора издательства, но если меня послал Рерих с таким ответственным поручением, я знала, что я попаду.

         Посмотрев на меня, Рерих добавил: «Татьяна Яковлевна, я вот ещё что вам хочу сказать, что если вы услышите от него слова, с которыми вы не будете согласны, пожалуйста, задержите свою реакцию». Юрий Николаевич знал меня уже в это время и представлял себе, какой может быть в каких-то ситуациях моя реакция. «Вы тогда скажете: «Я передам это Юрию Николаевичу Рериху». Тут я уже совсем замолчала. И как первоклассницу он заставил меня повторить: «Ну так скажите пожалуйста, что вы скажите, если вы будете решительно с чем-то не согласны?» Я сказала: «Не буду реагировать», — сказала я мрачно, и скажу, что я передам Юрию Николаевичу Рериху. — «Вот хорошо, идите». Я пошла.

         В приёмной, в большом холле, была огромная очередь. Я нашла свободное место, заняла очередь, села и стала ждать. И стала считать время, успею ли я пройти в этот день. А свои пробегали, они пробегали мимо очереди тех, с кем не считались. Выбегали из кабинета, заходили снова. И один из моих знакомых, который несколько раз пробегал туда-сюда, подошёл ко мне и говорит: «А вы что здесь сидите?» Я говорю: «Вы знаете, меня вот послал Рерих к заместителю директора, вот я заняла очередь, но только она не двигается». Он говорит: «А вы долго собираетесь сидеть?» Я говорю: «Ну, пока не подойдёт моя очередь». «Так», — ловким движением он вынул меня из кресла, толкнул в сторону двери заместителя директора, открыл дверь и сказал ему,— «Вот это вот Елизаренкова, её послал к вам Рерих, а она почему-то не хочет идти». Закрыл за мной дверь и мы остались вдвоём.

         Передо мной сидел немолодой человек, перед ним была груда бумаг, на нём были очень толстые очки. Он поднял голову, как-то взглянул надо мной и углубился в чтение. Я постояла некоторое время и подумала: «А вообще говоря, меня прислал Рерих с важным делом». Я села без всякого приглашения и молча следила. Время шло. Он читал бумаги, я сидела. Тогда я тихонько посмотрела на часы и решила, даю ещё пять минут. Если ко мне не обратишься, раскрываю портфель, беру книгу и читаю. Прошло минуты три, он видимо почувствовал что-то не то в воздухе, поднял голову, посмотрел на меня и сказал: «А вы кто такая? Вы почему здесь?» Я не преувеличиваю, это всё так, как было. Его фамилия Михневич. А я говорю: «А вот моя фамилия Елизаренкова, меня прислал Юрий Николаевич Рерих. Я была в составе комиссии, которую возглавляет Юрий Николаевич Рерих. Комиссия проверяла переводы Бориса Леонидовича Смирнова с тем, чтобы их опубликовало наше издательство. Юрий Николаевич просил вам сказать, что комиссия пришла к крайне положительному выводу. Это глубокие серьёзные переводы, которые заслуживают публикации». Произнеся речь, я замолчала. Он смерил меня взглядом и сказал: «Публикацию… Вы понимаете, Борис Леонидович человек старый и больной, он лежачий больной. Не ровён час, что случится. Пойдут суды, пересуды, тяжбы, зачем нам это надо. Не будем торопиться». Я почувствовала, как во мне поднимается бешенство. И в этот момент, я вспомнила слова Юрия Николаевича: «Если вам что-то не понравится, то вы не реагируете, а говорите». И тут я сказала: «Большое спасибо, я передам это Юрию Николаевичу Рериху». Встала, ушла, пришла к Рериху и передала. Он меня поблагодарил, как-то особенно на меня взглянув.

         Прошёл один день. Через день я пришла в институт (а издательство было во флигеле нашего здания на Армянском в это время). И я должна была зайти в редакцию по какому-то своему делу. Открываю дверь, и прямо передо мной висит большой портрет Михневича в траурной рамке: «Вчера скоропостижно скончался участник Великой Отечественной войны…». У меня всё поплыло перед глазами, и я ухватилась за стенку. Потом я чувствую, что кто-то меня держит за локоть. И голос мне говорит: «А вы его близко знали?» Я говорю: «Нет, я его близко не знала». И помчалась в институт. Я вбежала в сектор Рериха. Забыв всякую почтительность, я бросилась к Юрию Николаевичу, чуть не схватив его за рукав, и говорю: «Юрий Николаевич, а что же это происходит, ведь умер-то Михневич, а не Смирнов. Ведь Смирнов-то жив и перевод остаётся, а вот Михневича нету». Он говорит: «Татьяна Яковлевна, а вы успокойтесь, есть события, которые нашей власти не подлежат и не от нас всё это зависит. И зажёгся такой глубокий огонёк в его глазах. Я ушла из института, я долго гуляла по улице (это была зима), я приходила в себя.

         Прошло некоторое время. Юрий Николаевич пытался что-то сделать. Он наталкивался на стену институтской администрации и руководства издательства. Не получалось. В мае 60-го года внезапно умер Юрий Николаевич Рерих. И это было страшным ударом для нас, потому что мы понимали, что какой-то период в развитии нашей индологии кончился. Сейчас будет всё по-другому. Но мы уже были другими, не теми, какими мы были до приезда Юрия Николаевича Рериха и всех событий, связанных с ним. Кто-то из сотрудников поехал в Ашхабад, ну и естественно первое, что обсуждал с Борисом Леонидовичем Смирновым — это внезапная смерть Рериха, и говорил: «Мы не ожидали, мы были совершенно потрясены. На что они услышали спокойный ответ: «Как же вы не ожидали? Я видел его последнюю фотографию, у него же печать смерти на лице была. Я ожидал».

         И вот мне кажется, что если человек необычен, не такой как все другие люди, то обязательно вокруг него будут группироваться необъяснимые необычные события. Как это и было с Борисом Леонидовичем Смирновым.

         Спасибо за внимание.